Современная Россия напоминает огромную евразийскую льдину, которая откололась от современности и дрейфует в холодное и мрачное прошлое, всё более отдаляясь от Европы.

В последнее время Кремль шокировал европейцев целой серией «евразийских» демаршей. Москва демонстративно отказалась от участия в Международном трибунале по делу экологов GREENPEACE. Верховный суд РФ проигнорировал решение Европейского суда по правам человека и не стал пересматривать приговор бывшему главе отдела внутренней экономической безопасности «ЮКОСа» Алексея Пичугина. Помимо этого, ЕСПЧ заявил, что Россия нарушила Европейскую Конвенцию по правам человека, не предоставив документов для пересмотра дела о расстреле палачами НКВД польских офицеров в Катынском лесу в 1940 году.

На фоне этого в России продолжают бешеными темпами «выпекаться» всё новые антилиберальные законы, которые де-факто вводят в стране жёсткую цензуру. Это уже принятые и еще обсуждающиеся законопроекты о запрете «разжигания социальной ненависти», «пропаганды гомосексуализма», «пропаганды сепаратизма», «оскорбления чувств верующих», «нецензурной лексики в СМИ», «распространения информации, которая может причинить вред здоровью детей» и т.д. Ясно, что все они, так или иначе, направлены на то, чтобы как можно радикальнее оторвать Россию от европейской системы ценностей.

Стилистика «холодной войны» в отношениях с Западом для России – не новость. По сути, вся история этих отношений, начиная с того момента, когда Московия появилась на политической карте мира в конце XV века, - это история цивилизационного вызова. Вызова постордынской «тоталитарной» империи кремлевских самодержцев - правовым европейским государствам.

Правда, в этом мрачном лонгитюде, исполненном жгучих завистливых ресентиментных болей и постоянных невротических срывов, есть два блистательных века, когда Россия, хотя и не всецело и не безоговорочно, но все же весьма решительно открыла себя Европе. Это период с начала XVIII до начала XX веков, когда столицей страны был Санкт-Петербург.

С этим временем связаны самые яркие и блистательные страницы во всей российской истории, когда элиты России (аристократия и интелилгенция) были в максимально степени европеизированы и интегрированы в европейскую духовно-интеллектуальную жизнь и когда русская культура – первый и последний раз за всю историю страны – стала достигать общемировых вершин…

Однако именно этот – петербургский период – стал самым конфликтогенным. Дело в том, что именно тогда тоталитарная, евразийская природа российской государственности столкнулась с абсолютно противоречащим ей либеральной европейской ментальностью – и в итоге произошел взрыв 1917 года. Сперва рухнула монархия, а затем и Россия в целом.

А потом пришли большевики и снова, как первые московские самодержцы Иваны, соединили Россию «железом и кровью». Столица страны вновь вернулась в «ставку великого кремлевского хана» - в Москву. И Россия стала неуклонно спускаться с достигнутых культурных вершин, вернувшись в евразийское болото политической стабильности – то есть, застоя и самоизоляции.

Таким образом, в том, что происходит сегодня, нет ничего ни нового, ни неожиданного. А поведение российской власти и предсказуемо, и объяснимо. В крупных городах России, где либеральное влияние Запада наиболее ощутимо, по сути, назрела бархатно-революционная ситуация. В этих условиях Кремль – что совершенно логично – решил широко использовать против «европейских микробов» проверенные «евразийские антибиотики»: политические репрессии, идеократическое мракобесие и антиевропейскую пропаганду.

И все же есть в современной российской политике одна, на первый взгляд, парадоксальная деталь. А именно, то, что курс на имперскую реставрацию и возвращение к застойным евразийским болотам проводит команда, приехавшая в Москву из Петербурга – города, который на протяжении 200 лет «тянул» Россию в Европу и который до сих пор принято считать «самым европейским городом России».

На самом деле никакого парадокса здесь нет. Дело в том, что «самый европейский» - еще не значит «европейский». В действительности Петербург – это город-шизофреник. Или «город-оксюморон». Он и европейский, и российский одновременно. Одно полушарие петербургского мозга живет мечтой о великой европейской свободе, а другое – грёзой о великой евразийской империи. Ясно, что эти мечты "шизофренически" противоречат друг другу.

В петербуржцах неэвклидово пересеклись две, на первый взгляд, непересекающиеся линии.

Одна линия выглядит так: "Петербург – великий город. Он велик потому, что создан по образу и подобию Европы. Европа – колыбель свободы и демократии. Значит, Петербург без просвещенной демократии – хотя бы и образно-мечтательной – немыслим".

Но есть и вторая линия, которая торпедирует первую: "Петербург – великий город. Он велик потому, что некогда был столицей великой империи. Настоящая империя – невозможна без могущественной самодержавно-чиновничьей вертикали. Следовательно, Петербург немыслим без сильной и грозной бюрократии".

Обе эти кривые силлогистические цепочки – с молоком матери, грязным промозглым туманом и мрачно-гордыми силуэтами омертвевших домов – наглухо впитаны в подсознание петербуржцев. Подобно тяжелому "фрейдистскому сну", они давят на психику, наполняя ее балластом комплексов, фобий и невротических импульсов.

Имперское величие vs человеческое достоинство – эта "чисто петербургская" дихотомия, лично прочувствованная и хрестоматийно сформулированная Пушкиным в поэме «Медный всадник». В ней друг другу трагически противостоят «маленький партикулярный человек», рядовой петербургский житель «бедный Евгений», у которого страшная стихия наводнения отняла его невесту, - и император Петр, утвердивший свою великолепную столицу именно на этом гиблом месте и выступающий в образе бронзового конного монумента - «Медного всадника». Евгений бросает вызов грозному истукану – и тот срывается с постамента, пускаясь в погоню за словесным бунтовщиком. В конце концов, Евгений сходит с ума и умирает от горя на пороге домика своей погибшей возлюбленной...

Имперское величие и человеческое счастье – суть «две вещи несовместные». Пушкинская поэма, в первую очередь, именно об этом. Однако столь резко и отчетливо эта дихотомия звучит лишь в обезумевшей голове бедного Евгения.

"Нормальное" повседневное петербургское сознание этого ментального разлома как будто не замечает. Оно покорно соединяет несоединимое и на протяжении целых эпох продолжает воспроизводить "интеллигентный" по форме и шизофренический по сути тип петербургского миросозерцания.

Трагедия петербуржца не в том, что его днем и ночью по пятам преследует бронзовый всадник-государство, а в том, что до последнего момента, пока тяжелое копыто не придавит череп к мостовой, у петербургского гражданина сохраняется неясность предпочтений. С кем он? С самим собой, убегающим и спасающимся? Или же с государством-маньяком – догоняющим и убивающим?

Пожалуй, лишь однажды, на рубеже 80-90-х годов XX века, когда зашаталась кремлевская держава, многим петербуржцам на мгновение почудилось, что никакой трагедии выбора больше нет. Что красно-черная Империя остается вся в прошлом, а в лучистом бело-голубом будущем наступает одна лишь Свобода. Что Медный всадник догоняет бедного Евгения лишь для того, чтобы предложить ему свою вечную дружбу и защиту...

Но очень скоро сладкий самообман рассеялся. И оказалось, что мы, петербуржцы, по-прежнему куда-то бежим – и не можем скрыться, а грозный всадник по-прежнему гонит нас, сам не зная куда. И нет у нас сил на то, чтобы обернуться, выпрямить спину и сказать прямо в лицо имперской химере: «Сгинь!»

Всё дело в том, что не только петербургское сознание, но и сам Петербург как бы состоит из двух дихотомически противоречивых половин.

С одной стороны, Петербург – это средоточие великой культуры XVIII-XX веков. Это архитекторы Растрелли, Кваренги и Росси, писатели Пушкин, Гоголь, Достоевский, Щедрин и Хармс, композиторы Мусоргский, Чайковский, Стравинский и Шостакович. Это ученые Менделеев и Вавилов, поэты Блок, Ахматова, Мандельштам, художники Малевич и Филонов. И еще несколько десятков добрых гениев, подаривших человечеству живую энергию своего творчества.

Но с другой стороны, Петербург – это вертикальная, как шпиль Петропавловского собора или Адмиралтейства, «замершая» имперская идея, которая воплощена не только в архитектуре, но и в самой городской истории. Это "однообразная красивость" неисчислимых классицистических казарм, это черные трубы военных заводов, это мертвенная "желтизна правительственных зданий", это измученный великодержавным трепетом и болотным климатом народ, это вечная зависть и вечная изжога... Это волшебный невский коктейль, способный превратить любого, самого доброго и хорошего от природы человека – в ничтожного Акакия Акакиевича, героя повести Гоголя «Шинель», а затем самого этого Акакия Акакиевича – раздуть до размеров ужасного городского привидения, очень похожего на президента Путина…

...Как-то раз в редакцию петербургской газеты «Дело», в которой я тогда работал, зашел «по старой памяти с дружеским визитом» один из самых близких к Владимиру Путину чиновников (когда-то, как и Путин, работавший в петербургской мэрии). Это было как раз в самом начале второго президентского срока Путина, когда вопрос: «Как же так? Почему имперская реставрации наползла на Россию именно из Петербурга?» - еще казался актуальным и как бы висел в воздухе.

Считающий себя либералом гость, конечно же, подтвердил, что он – всецело за свободу, что он далеко не в восторге от той полицейской проказы, которая отъедает от организма страны все новые и новые куски, превращая ее в бесформенного и нежизнеспособного урода. Но при этом он не согласился с тем, что московские петербуржцы в чем-либо виноваты. Ведь имперскую реставрацию заказали не они – так захотел сам народ! Ведь именно он, народ, выбрал несвободу мыслить и действовать – в обмен на полную свободу пить, красть и развлекаться. И если русский народ таков, то не правильнее ли его просто тихо и незаметно стеречь, не давая ему возможности навредить самому себе, а заодно и всем вокруг?

Правда, сказав всё это – или примерно это – высокопоставленный гость попросил материалы этой беседы не публиковать.

Жаль. Потому что именно в этом, теперь уже давнем разговоре с внезапной яркостью сверкнул «алмаз истины». И в гранях этого кристалла, как в осколках магического зеркала, отразилось изломанное духовное лицо «типичного современного петербуржца». Европейского комильфо по форме. И имперского конформиста по сути.

Живой Журнал Даниила Коцюбинского