«Просто все лучшее в России называется «Иначе». Да и в мире, пожалуй».

(реклама кофе)

...и не пожалел.

Почти вся «музыка революции», попадавшая на уши в последнее десятилетие, страдала одним: родовой слабостью, заложенной то ли в геном, то ли в проект. Слабостью изобразительных средств, которые вдруг стало модно подменять то проповедями старцев, то пулеметной очередью партийной программы. Постмодернистской слабостью ассоциации, с которой в топы «песен про тесто» выходили прогоны Шнура или ни к чему, кроме ссылки на автора, не обязывающее «Оранжевое настроение» ЧАЙФа. Наконец, у немногих авторов, счастливо спасшихся от бега за комсомолом и откупившихся разве что избытком цитатности , «Электричесих партизан», «Братства Конца» - эта же самая слабость («в каждом юном бутоне часовой механизм») вылезала как пропитывающий их тексты миф о неизбежном поражении: «Мы вымираем, как будто индейцы», «Мы уходим один за одним // в открытый космос».

Отстрелявшись «Сестрой Хаос», причастился кремлевской нирваны БГ; завещав «Убивать», ушел во всамделившную нирвану Егор Летов. По временам только и оставалось топить буржуйки маршами с отгоревших войн, что многие и делали.

Тем, кто, как кремлевский краб, узнает имена и лица из политических новостей, Шевчук последних двух-трех лет должен представляться кем-то вроде Дмитрия Быкова, народным трибуном от лидер-балалайки: «утром в газете, вечером в куплете». Для «ИНАЧЕ», однако, верна обратная формула: Шевчуку удалось поймать целую россыпь ключевых слов нынешней исторической интриги раньше, чем они вышли на работу. «Сожравший родину СПИД», газетную страшилку перестроечных времен, из воздуха вынул не Путин и не Митрохин. «Злые метастазы», которые «крадут голоса» - это не речь Навального на Чистых прудах. «Я прошел регистрацию, я убиваю мух» - это не про «кремлевского спойлера» на президентских выборах.

Шевчук дал революции не просто гимн - «Свободу», в которую мы, уходящие с болот Москвы, вслушивались как в «to be continued» в конце первой серии. Шевчук дал революции мета-гимн, язык, которым можно говорить не «от недостатка», а «от избытка», с той самой внутренней силой «хрупких осей вечного двигателя», которая замахивается на бунт против неба-космоса:

Над нами медведица-татуировка -
Слышишь времени лютую связь?
Наша история не дешевка,
Наша история началась.

На этом можно было бы и остановиться. Русская зима кончилась; нам есть что заливать в танки, и этот бензин не разбавлен ни водой, ни ароматизаторами, идентичными искусственным. Ножницы газетчика легко разберут эти песни на ярлыки и пароли, а продвинутый пользователь обойдется без моих указаний, чем в этих ста семнадцати минутах следует восхищаться.

Но мне, инженеру-программисту и коллекционеру космологий, показалось важным разобрать молекулярную структуру этого топлива.

Монокристалл

Ему казалось, будто он только что сошел с театральных подмостков, где шумела толпа актеров, или покинул грандиозный спиритический сеанс с участием сонма лепечущих привидений. Из нереального, страшного мира он попал в мир реальный, но не мог еще вполне ощутить его реальность, ибо этот мир был слишком нов для него.

Рэй Брэдбери. «451 по Фаренгейту»

«Те, кто идет за нами, найдут тот же самый век» - начинает альбом тема «вечного возвращения», участия в сотворении мира. Предыдущая проба скомкана и отброшена. Новое творится ex nihilo, из «Пустоты» - но это не пустота чистого листа, а давящее всесмешение, агрессивное и неуправляемое отсутствие смысла - «Матрица», «Элизобарра» Бутусова, «Один вог» Пелевина.

Биологи определяют жизнь через способность существа к сохранению внутренней среды, то есть собственного химического состава. В альбоме несколько раз говорится о смешении и взаимопроникновении как об опасности утраты контроля. «Ты вползаешь в меня, ты растешь во мне...» - слова утратившего контроль: больного или мертвого. Самое простое и очень детское ответное желание , это жажда и ожидание уничтожения мира, того самого «немыслимого огня», которого дождались Гай Монтэг и переселенцы «Марсианских хроник». Осторожные считают годы до Второго пришествия, отчаянные - месяцы до введения «бесполетной зоны» резолюцией ООН.

Пока «матрицу» нельзя уничтожить, от нее следует изолироваться; это второе детское решение, чаще всего выполняемое на деле.

В «Моногороде» сходятся «единочество» как концепция и его психоаналитический символ: образ слюны, держащийся в обойме Шевчука с самой «Роли». «Моногород» - это не только «суверенная демократия», в пределе дающая учение вождя Ким Ир Сена; это, в согласии с мысленным экспериментом Платона, устроение государства как модель (и только модель) устроения человека. Из боязни химического смешения растет самая простая и грубая аскетика: «не есть», а в пределе, если получится, «не дышать». Назначение аскетических практик, вообще говоря, состоит в том, чтобы «истина сделала нас свободными» - но эта, грубая и простая, дает лишь свободу неуловимого Джо: «мы нахрен никому не нужны».

Странности русской души, спящей с автоматом («Тоталитаризм хорошо! Ревматизм хорошо! Метеоризм хорошо!»), как огня боящейся ВТО и нацепляющей майку с Каддафи, неожиданно хорошо объясняются этой ненужностью, принятой за ценность.

Изоляция и коллапс упрощают, но не исправляют мир:

Все говорят,
что звезды мне благоволят.
Я на коне - дыши, летай.
В душе тоска.
Вокруг Китай. («Made in China»)

Именно эту песню сейчас впору слушать утонченному собеседнику махатмы Ганди. «Заключенному побед», «берегущему свою мякоть», некуда больше деться, не испытав поражения; во всяком случае, именно так обстоят дела, если рассматривать всякое соприкосновение с миром только как демонстрацию слабости или силы («Басня о власти»).

А можно ли иначе?

Оказывается, можно, если допустить простую вещь, парно-комплементарную к победе:

подарок.

Поворотная, «параболическая» песня в первом томе - «За тобой пришли» - начинается как «тоталитарный рэп»: «под вой сирен и лай собак». Предел одиночества, «ночь», перестает быть цитаделью, как в «Ночи» Цоя, или хотя бы символическим «домиком» отчуждения, как в «Ночи» Васильева («Мы спали, а в соседнем доме...»). Рано или поздно все двери будут открыты:

Они знают твой адрес, твои телефоны,
Они у дверей, они тебя нашли.
Глотаешь воздух, что железобетоном
В лёгких кричит: «За тобой пришли!»

И здесь же, сразу же, без противопоставления , как то же самое:

Армагеддон , кукурузное поле,
Там трактора спят в библейской пыли.
На оружейных складах ждут работа и воля.
Они уже здесь. За тобой пришли.

Инициация не через переход, а через схлопывание дуальности, парадоксальное приятие холодного и страшного мира как призвания к присутствию, «работы и воли» - проверенный маршрут «рок-н-ролльной музы ленинградского вуза» («Холодный ветер будет казаться нам огнем», «Спи в заброшенном доме...»), магистерская печать «города, заложенного назло». И это не призвание «сделать жизнь» по-маяковски, тем более по-северянински; это отблеск священной санкции, объемлющей «везде» и «всегда» и действующей здесь и сейчас, граней небесного города, включающего земной как частность:

Северный гранит голоден и гол,
Пропасти престол он в себе хранит.

Долго нам дорогой этой под дождем идти,
Наградит вопрос ответом свет в конце пути.
Пролетят любовь и слава, скроются вдали -
Спит гранит остывшей лавой на краю земли.

Долго нам дорогой этой, долго нам идти.
Наградит вопрос ответом лед в конце пути.

Возможные сомнения Шевчук упреждает еще в разгонном речитативе: «Мы замурованы нашим творцом в окаянную вечную жизнь». «Ледяной дом», «лед в конце пути» - не акциденция, не проходной образ, а универсальная координатная система, и именно в ней правда, и именно такова правда, если спрашивать, «что» она, а не «кто».

«Первый камень в первое окно»

На небе солнце, на земле часы, отмеряющие время. Все это вдруг слилось в сознании Монтэга и стало единством. И после многих лет, прожитых на земле, и немногих минут, проведенных на этой реке, он понял наконец, почему никогда больше он не должен жечь.

Солнце горит каждый день. Оно сжигает Время. Вселенная несется по кругу и вертится вокруг своей оси. Время сжигает годы и людей, сжигает само, без помощи Монтэга. А если он, Монтэг, вместе с другими пожарниками будет сжигать то, что создано людьми, а солнце будет сжигать Время, то не останется ничего. Все сгорит.

Кто-то должен остановиться. Солнце не остановится. Значит, похоже, что остановиться должен он, Монтэг, и те, с кем он работал бок о бок всего лишь несколько часов тому назад.

Рэй Брэдбери. «451 по Фаренгейту»

Как в двойной спирали ДНК, линию самооткрытия героя в альбоме сопровождает вторая линия: реки времени, современника, спутника, проводника.

Прыжок во время, в «зеленую стихию», как прыжок Гая Монтэга в реку, единственный шанс довести исправление мира до конца. И, как и прыжок Монтэга, «Напиши мне» - лишь по внешнему виду «бегство в пастораль». «Солнце-домна» сжигает время , и после «похорон дождя», поминок по разбитому лицу и прошлому, само тонет во времени, наполняя его санкцией священного бытия. Теперь иерархия мира восстановлена, и можно проверять связь: ждать крика с того берега, вести, телефонного звонка. И у истинного проводника - «получила ли весть мою?» - женское лицо и скрываемое до самого полуфинала женское имя.

Это, конечно, не человек (где в Городе ставят памятники людям, а не стихиям?), не «Слава КПСС», не «Единая», не «Другая» и не «Новая Россия» (которая не подарок и не скрытое сокровище, а творение или, скорее, эманация самого главного героя, то ли кузнеца, то ли Павки Корчагина с боевым молотом). Нет, она уже приходила «под сутулое небо Невы» - а после  не то заснула в хрустале «остывающих глаз», не то ускользнула, «касаясь верхушек трав», на теплый и яблочный юго-запад. Это о ней напрашивается: «Ты нам рассказала, какого мы рода» - и просится шаловливо истолковаться обещание «встречаться чаще».

И как первая линия находит свой абсолютный аттрактор в «Северном граните», так эта, вторая, в  абсолютно лирической «Где мы летим», северянинская откровенность и легкость которой ставят ее за пределы всей прежней символической колеи «ДДТ», куда-то на одну полку с «Декадансом» «Агаты Кристи».

«Декаданс» здесь, впрочем, тоже ловушка для исследователя. «Аэр-авто» - почти «роллс-ройс на аэродром», но молодое божоле, диаметрально не «ром и кокаин», и хотя «мир за окном страшен и груб», «мы» - не случайные тени в пыльных залах, а «камень в первое окно». И небоскребно-нереальный «трехтысячный год», печаль и растерянность для чающих конца света: стрелка из «Железнодорожника», «быть ли человечеству», пройдена в сторону «быть». И рассвет, не ссора и самоубийство, а свадебный подарок, «твоя земля»; и «неон» по-гречески значит «новый».